| Огляд |
|
|
|
|
На осадном положении. Байройт – 2016
17 серпня 2016, середа
Поширити у Facebook
Байройтский фестиваль является на редкость нетривиальным событием немецкой культурной жизни.
Как-то засланный изданием Die Zeit в Байройт философ Петер Слотердайк назвал это действо, включая ритуальное восхождение на Зеленый холм и многочасовое сидение в духоте на жестких стульях, «хаджем фундаменталистов европейской культуры». Интересно, как этот барометр реагирует на окружающую действительность.
Начиналось все за здравие: череда традиционных байройтских скандалов была в течение года преподнесена публике в эффективной дозировке. Сперва после двухлетнего рекламного разогрева от дома отказали художнику Йонатану Меезе, которого прежде с помпой пригласили ставить «Парсифаля».
В официальном обосновании значилось, что версия Меезе показалась фестивалю не по карману. Ветеранам вспомнился перформанс художника за кулисами берлинской Staatsoper лет так 12 тому назад: под прямую трансляцию «Парсифаля» с основной сцены Меезе совокуплялся с манекенами и рисовал свастики, как это ему свойственно.
Возможно, в Байройте решили все же держаться от греха подальше. Эпатажного и эстетически значимого Меезе еще осенью заменил Уве Эрик Лауфенберг, директор оперы Висбадена. Он был приглашен руководительницей фестиваля Катариной Вагнер с готовой концепцией и командой.
Затем последовали различные кадровые перестановки в вокальном ансамбле. Наконец, за три календарные недели до открытия, традиционно проходящего 25 июля, последовало заявление дирижера премьеры Андриса Нельсонса.
Нельсонс сообщил о своем выходе из проекта по причине несовместимости сложившейся на Зеленом холме рабочей атмосферы с творческим процессом. Виноватым сочли музыкального директора фестиваля Кристиана Тилеманна, считающего себя главным хранителем тайн байройтской акустики. По слухам, Тилеманн неэлегантно вмешивался в работу молодого и чувствительного коллеги.
На смену 37-летнему Нельсонсу пришел 73-летний Хартмут Хенхен, уроженец Дрездена и ученик Евгения Мравинского, Арвида Янсонса и Пьера Булеза, в течение десятилетий изучающий связанные с «Парсифалем» источники, — пожалуй, единственный в Европе дирижер, который был в состоянии спасти ситуацию.
Все эти штормы в стакане воды отлично вписывались в драматургию Байройта и казались таким же естественным элементом этого гезамткунстверка, как и идиллическая природа Франконии с ее золотыми полями и буйно цветущими геранями.
Далее последовали события иного характера: пока Хартмут Хенхен с 12 оркестровых репетиций, включая генеральную, переделывал всю предыдущую работу Нельсонса и доводил иных исполнителей до слез, заставляя их петь примерно в два раза быстрее, неподалеку от Байройта, в Мюнхене, Вюрцбурге и Ансбахе, произошло то, что произошло.
Непосредственной реакцией на теракты стали отмена всех светских увеселений и повышенные меры безопасности, которыми, впрочем, нельзя было удивить человека, привыкшего предъявлять сумочку на входе в театр. И все же наглухо оцепленный фестшпильхаус производил странное впечатление, а милейшая фрау Энгельхард, у которой автор этих строк снимает квартиру уже много лет, оказалась страшно напуганной и даже отказалась оставлять ключ в цветочном горшке, как она это делала всегда.
Иное звучание обрела и постановка «Парсифаля». Уве Эрик Лауфенберг еще в свою бытность директором Кельнской оперы прославился тем, что отвез на гастроли в курдскую часть Ирака спектакль «Похищение из сераля». Куда-то в края процветающих сералей и осажденных христианских храмов отправил он и героев вагнеровской оперы.
Заведующий литературной частью постановки Рихард Лорбер приводил аналогии со скальным монастырем Мар-Муса под Дамаском, а также вспоминал фильм Ксавье Бовуа «Люди и боги». Центральным элементом сценографии (Гисберт Йекель) являлся типичный восточнохристианский храм. Во втором действии он же преображался в хаммам, где резвились девушки-цветы (сперва в бурках, затем в костюмах для курса по танцу живота). В третьем акте храм окончательно разваливается.
Рыцари Грааля предстали монашеским орденом в соответствующих облачениях. Парсифаль проделывал карьеру от деревенского новобранца до опытного солдата-наемника (кажется, в рядах «голубых касок»). Клингзор оказался извращенцем-фетишистом, Кундри — рабыней в его публичном доме, Амфортас — одним из ее старых клиентов.
В сцене причастия послушник-паж вскрывал рану беспомощного вожака ножом, бутафорская кровь натуралистически стекала в чашу Грааля, которая шла по кругу среди солистов. Рядовые хористы тем временем наполняли свои чарки кровью из небольшого краника, что практично, но немного смешно. В зарезервированном для прессы 25-м ряду азартно скрипели карандаши и кто-то острил, что усиленные отряды полиции предназначены не столько для того, чтобы никто не вбежал в театр, сколько для того, чтобы никто не выбежал.
На следующий день национальная пресса дружно разорвала постановку в клочки. После двух последних байройтских «Парсифалей» — трагической работы Кристофа Шлингензифа и филигранной Штефана Херхайма — постановка Лауфенберга действительно могла показаться гастролями деревенского народного театра в стиле «Страстей Господних», традиционно ставящихся в Обераммергау, на другом краю Баварии. Впрочем, эта эстетика не противоречит духу дощатой сцены Байройта.
Немного неудобно за постановщиков было лишь в конце, когда хористы побросали в гроб наконец умершего Титуреля библии, кресты и даже, страшно сказать, филактерии, а статистки в телесного цвета купальниках плясали под душем, изображая обновление мира.
Прямолинейность и некоторая примитивность визуального ряда, как бывает в подобных ситуациях, эффектно оттеняли интеллектуальность и стройность музыки Вагнера. На сцене собрался выдающийся певческий ансамбль, что даже в Байройте бывает не всегда.
Любимец публики Клаус Флориан Фогт, представлявшийся вечным Лоэнгрином, оказался отличным Парсифалем. Его струящийся, как серебряный ручей, всегда красивый голос обрел мощь и силу. Елена Панкратова, замечательная исполнительница ключевых партий в операх Штрауса, дебютировала в роли Кундри. При всей неуместности размахивания национальными флажками в оперном зале: если оставить за скобками несостоявшийся дебют Евгения Никитина в «Летучем голландце», Панкратова оказалась первой российской вокалисткой, исполнившей в Байройте по-настоящему крупную партию — драматично, логично, с идеальной дикцией.
Подлинной сенсацией спектакля стал бас Георг Цеппенфельд: бесконечный рассказ Гурнеманца, обычно становящийся испытанием даже для заядлых вагнерианцев, был интересен каждую минуту.
Дирижер Хартмут Хенхен — пурист и архитектор от музыки с очень индивидуальным и бескомпромиссным взглядом на последнюю оперу Вагнера и то, как она должна звучать именно в Байройте, для специфической акустики которого написана.
Спасать ситуацию он прибыл с собственным оркестровым материалом, который наработал десятилетиями, сравнивая и анализируя источники: автограф партитуры, первое издание, замечания и указания Вагнера и записи его ассистентов. Концертмейстеры насчитали 72 изменения, внесенных маэстро.
Результат оказался аналитичным и суховатым, без эмоциональности Нельсонса, без эффекта плазмы, в которую превращал ту же музыку Булез. Согласно версии Хенхена, «Парсифаль» — это опера о гибели общества, оказавшегося не в состоянии жить по правилам, которые оно само себе установило.
Автор: Анастасия Буцко
Джерело: classicalmusicnews
|