| Інтерв'ю |
|
|
|
|
Суперзвезда мировой оперной сцены - Елена ОБРАЗЦОВА
Интервью с Дмитрием Гордоном
25 липня 2014, п'ятниця
Поширити у Facebook
 — Вы не только народная артистка Советского Союза, но еще и Герой Социалистического Труда — деятелям искусств это наивысшее в СССР звание крайне редко присваивали...
— Когда я его получила, по дороге Раневскую встретила. Она спросила (басом): «Что это ты такая веселая?». — «Да вот, — ответила, — Героя Соцтруда дали». Фаина Георгиевна вздохнула: «А! Мне-то до Гертруды не дожить» (смеется). Гертруда...
— Вы же еще лауреат Ленинской премии, выше которой в Союзе не было...
— О том, что на Ленинскую премию меня выдвинули, первый муж мне в Нью-Йорк написал, где я тогда пела. «Знаешь, — ответила, — даже не переживай, потому что все равно не дадут» — и вдруг дали.
— Ну вы же Лена, и премия Ленинская — все, по-моему, закономерно...
— Ну да! — именно потому и дали...
— Вы столько регалий имеете, столько заслуг, а богатой вас сегодня назвать можно?
— Нет, и когда генеральный директор Михайловского театра господин Кехман у меня спрашивает: «Что это у тебя всегда денег нет?», отвечаю: «Потому что никогда не воровала».
— Да и где можно было певице украсть?
— Вот именно, и украсть было нечего, и потом, раньше все деньги государству я отдавала, о чем совершенно не жалею.
— Госконцерту небось все гонорары оставляли?
— Да, просто мешками носила.
— Полмешочка припрятать никогда не хотелось?
— Нет — мне все время казалось (я же дура), что это на больницы, на детские дома идет, и потом сама себе объяснение такое придумала: «Вот никогда Божий дар продавать не буду — Бог дал, а я ему отрабатываю», поэтому и не страдала.
— Думали, на детские дома, а шло на ракеты...
— Ракеты тоже неплохо — хуже, когда сыновья членов Политбюро в Африку на львов охотиться ездили.
— Серьезно? В советское время?
— Ну да, а потом еще одна вещь меня ранила... У нас же тогда зимой ни огурцов, ни помидоров никаких не было, и я, когда на банкеты во Дворец съездов приходила, всегда парочку помидорчиков в сумочку складывала и дочке своей несла, но очень тяжело это переживала.
— Кому рассказать? — сюрреализм какой-то... Тогда многих выдающихся ваших коллег на Запад активно сманивали, анекдот даже ходил: «Что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей»...
— И меня тоже сманивали, какие-то замки подарить предлагали, дворцы, но жить без России я не смогла бы и никогда бы ее не оставила. Когда дочка моя за границу уехала и счастливо там 15 лет обреталась, я удивлялась и страшно в душе возмущалась, хотя, конечно, никогда ничего ей не говорила, и вот они с мужем и моим внуком три года назад сюда, наконец, переехали.
— Поразительное поколение! Евгения Семеновна Мирошниченко сокрушалась: «Ах, почему я, ну ладно на Западе — в Москве не осталась?», а потом говорила мне: «Но я же с улицы на улицу переехать не могу, для меня это трагедия»... Вы когда-нибудь о том, что на Западе якорь не бросили, сожалели?
— Никогда, потому что больше нигде жить не смогла бы. Здесь по улице иду, вижу старуху и все про нее знаю, или мальчишку какого-то встречу, и мне уже ясно, из какой он семьи, что думает, куда путь держит, — мне все тут понятно!
— Вы с Рудольфом Нуреевым близко дружили — когда на Западе он остался, вам было его жаль или, наоборот, за него порадовались?
— А почему его надо было жалеть? — он поехал туда, где мог с балетмейстерами замечательными работать, в лучших театрах мира танцевать. Нуреев был гениальный танцор, гениальный актер, хотя и отвратительный, совершенно жуткий характер имел — вспыльчивый был, вздрюченный, просто сумасшедший.
— Когда уже невозвращенцем он стал, вы с ним виделись?
— Да, конечно.
— Это страдающий был человек или благополучный, довольный?
— Да, Рудик страдал, но не из-за того, что из России уехал, а потому что связи оборвались, — ему очень хотелось знать, что у нас происходит.
— При этом в деньгах и в славе Нуреев купался?
— Да.
— И все это утраченной Родины ему не заменило, от ностальгии не излечило?
— Увы. Здесь ругали его, во всех грехах обвиняли, но он, между прочим, никаких интервью против Родины никогда не давал, о трудностях ее не говорил, и первый вопрос при встрече всегда у него был такой: «Лена, как там у нас?».
Я не забуду, как у него мама ослепла, которую он с тех пор, как уехал, не видел, и Рудик хотел ей операцию сделать. «Ты, — говорил мне, — такая в России великая, тебя там все любят: ну сходи, попроси, чтобы маму сюда отпустили, — ее прооперируют, и она в Уфу вернется», и я в КГБ пошла — можешь себе представить? Меня генерал какой-то там встретил, я ему долго рассказывала, что в том, что мальчик уехал, мама не виновата, что нужно ненадолго ее отпустить. Дядька этот темнил все, темнил, а потом сказал: «Вы знаете, Елена Васильевна, я вам своими делами советую заниматься, петь, а остальное нам предоставьте. Надеюсь, что больше мы не увидимся»...
— Кошмар!
— Когда я по коридору обратно шла, дрожь меня била. Так ничего и не получилось — маму не отпустили, операцию не сделали, и потом, уже при Горбачеве, когда она умерла, Нурееву только на два дня приехать позволили. Он даже похоронить маму не смог, потому что на третий день остаться не дали.
— Вы и с Галиной Улановой, я знаю, дружили...
— Очень — я ее обожала, и она исключительно нежно ко мне относилась.
— Незаурядная личность была?
— Изумительная совершенно, и тоже не от мира сего: ходила по театру, как тень, — тихо-тихо. В Германии (не помню уже, в каком городе, — там Большой гастролировал) Галина Сергеевна приходила, одними губами, беззвучно, шептала: «Леночка, пойдемте в парке погуляем», и мы по дорожкам бродили. У меня даже фотографии очень красивые есть: мы на каких-то уток смотрим, которые там плавают... Уланова никогда о театре не говорила — только о природе, о литературе: о художниках мы с ней беседовали, о поэзии, которую она так любила.
«ТЕТКА КАК РЯВКНЕТ: «АХ ТЫ БЕССТЫЖАЯ БАБА! ЛЮДИ ГОДАМИ В БОЛЬНИЦАХ ОТ БОЛИ КРИЧАТ, А ТЫ ШЕСТЬ ЧАСОВ ПРООРЕШЬСЯ, И ВСЕ ПРОЙДЕТ...»
— Папа часто вам повторял: «Никогда не будь примадонной — они все дуры»...
— Это правда.
— Отцовского наказа ослушаться не рискнули?
— Нет (улыбается), не получилось.
— Тем не менее иной раз в примадонну поиграть хочется?
— Ну, иногда случается, что нужно вид неприступный сделать, а так я тетка нормальная.
— Вы даже мысль своего отца осовременили, когда воскликнули: «Сейчас собаке негде пописать — на каждом углу звезды: все великие и все дутые»...
— Знаешь, когда чего-то человеку не хватает, он имидж создавать начинает: ему что-то особенное надо надеть, нечто этакое сказать, головку повернуть со значением, причесаться так, чтобы все ахнули, а когда он состоялся, чего придумывать-то?
— Вам никогда поплакаться, посетовать на судьбу не хотелось?
— Такое желание один случай отбил. Я уже знаменита была, но место в спальном вагоне еще мне не полагалось и в купе ездила. Однажды по пути из Москвы в Питер попутчики стали о жизни меня расспрашивать, и я трудности описывать начала: дома бываю редко, с мужем и дочкой вижусь мало, перед каждым выходом на сцену переживаю, все время нервы, а рядом дядька с жуткими руками сидел. Я еще подумала: «Ой, какой страшный! — как же мы спать ляжем?», и вдруг он меня прервал: «Чего жалуешься? — а в каменоломнях, как я, работать не хочешь?».
Это наука на всю жизнь была, и еще один урок я получила, когда мне уже всякие награды и премии дали... Меня к Четвертому управлению Минздрава на Сивцевом Вражке тогда прикрепили, а у меня с шести лет дикие мигрени были, адские! С голодухи, как я понимаю...
— Они хоть прошли?
— В 50 как рукой сняло, и все благодаря истории, которую и хочу рассказать. Пришла, значит, здоровущая бабища в палату, которая уколы делала...
— ...с большим шприцем небось...
— ...я причитаю: «Ой! Такие боли! Никогда ничего плохого людям не делала — за что ты, Господь, меня так наказываешь?», а эта тетка как рявкнет (басом): «Ах ты бесстыжая баба! (Я с дивана чуть не упала. — Е. О.). Скажи: «Господи, спасибо, что только это», и всегда, когда тебе плохо, когда что-то нехорошее с тобой случается, эти слова повторяй — в любой момент может быть еще хуже. Люди годами в больницах от боли кричат, а ты шесть часов проорешься, и все пройдет». Стала я так говорить, и мигрень за год прошла.
— Когда вы, потрясающим голосом обладающая и в искусстве все понимающая, по телевизору на распиаренных фанерных звезд смотрите, какие у вас возникают мысли?
— Да никаких, в общем-то (смеется).
— Хороший ответ...
— И так все понятно.
— Вы упомянули, что Мария Каллас потеряла голос, когда миллиардер Онассис на Жаклин Кеннеди женился, а у вас были моменты, когда голос вдруг уходил?
— Нет, было другое — я плохо пела, когда в Альгиса влюбилась и с первым мужем разводилась, когда Ленка ушла. Для меня это была трагедия, и, конечно, на голосе сразу все отразилось.
— Будучи в зените славы, вы с велосипеда упали и практически на пять лет зрение потеряли...
— Да, почти ничего не видела — ножкой пол щупала. Альгис за ручку меня водил и говорил: «Осторожно, ступенька!».
— Как же вы восстанавливались?
— Никак. Сложность состояла в том, что наизусть ничего никогда не знала — всегда подсказки себе на бумажках писала, всюду приколотых, и вот буквы становились все больше и больше, до двух сантиметров дошли, но это не помогало...
— А как же по сцене темной ходить?
— Ну, это еще ничего — самое главное, что я дирижера не видела. Вот это была радость, потому что не я под них пела, а они под меня подстраивались, — я говорила: не вижу!
Зрение мне испанский доктор Барракер, замечательный врач-офтальмолог, вернул. Две операции он мне сделал: одну в понедельник, вторую в субботу, и через неделю я вдруг не просто какую-то тень увидела, а птичку, перышки серенькие и беленькие, рисунки на них: почему-то это мне очень запомнилось. Я в счастье была — ходила и, как маленькая, надписи вдали все читала. Знаешь, как дети, когда начинают буквы учить, вывески, объявления все читают? — вот и я детство свое вспоминала, улицы, из окна троллейбуса когда-то увиденные.
— Несколько лет назад квартиру у вас обокрали...
— Ой, это черная полоса в жизни была. Сначала дачу обчистили, затем я руку сломала, Альгис тяжело заболел... После этого угнали машину, обокрали квартиру...
— ...Боже!..
— ...а потом умер Альгис — все это в один год случилось, но я Боженьке экзамен на пятерку сдала. Когда обокрали квартиру, я подумала, что, если бы это, допустим, у соседки произошло, посочувствовала бы ей: «Ой, бедная тетя Маня!», и себе я сказала: «Бедная ты, Леночка! — у тебя это было, а теперь кого-то еще будет радовать».
— Много вынесли?
— Да все, что можно было (смеется).
— С войны, я знаю, у вас талисман есть — какой?
— Маленький собачонок Бобка — когда мама еще беременная была, она его мне купила. Бобка очень хорошенький был, мохнатенький такой — это была моя единственная во время войны игрушка, и когда более-менее деньги появились (это уже во взрослом состоянии случилось), я стала отовсюду игрушки тащить. На этой почве у меня псих: не могу мимо магазина пройти, чтобы еще одну не купить, причем обязательно что-то в этой игрушке должно быть хорошее, я это «с выражением на лице» называю. Когда мягким зверьем по уши завалилась, два громадных полиэтиленовых мешка взяла, туда все сложила и в детский дом отнесла, прямо по дороге на дачу его нашла. Прихожу, ребятишки спят... «Разбудите их, — воспитателей попросила, — сама им хочу отдать».
Мальчишки все самые большие игрушки забрали, а вот девчонки — маленькие, и когда во второй детский дом я пришла, тоже по дороге на дачу расположенный, то же самое произошло: почему так, интересно?
— Я никогда наши ночные ресторанные посиделки с вами, а также с Виктором Степановичем Черномырдиным, Зурабом Соткилавой и Маквалой Касрашвили не забуду — это в Киеве после блестящего вашего концерта было, и я поразился тогда, с каким мастерством вы анекдоты рассказываете...
— Ой, я их обожаю!
— Можете сейчас какой-нибудь из последних вам полюбившихся вспомнить?
— Не, у меня все неприличные, но я люблю, чтобы они с изюминкой были и при этом не пошлые.
«СНАЧАЛА УМЕРЕТЬ Я ХОЧУ, А ПОТОМ УЖЕ ПЕТЬ ЗАКОНЧИТЬ, А МОЖЕТ, БОГ ДАСТ ЕЩЕ НА НЕБЕСАХ, НА ТОМ СВЕТЕ НЕМНОЖКО ПОПЕТЬ»
— Вы собачек, я знаю, любите...
— О да! — у меня настоящее собачье царство: сейчас четыре той-пуделя живут, а была еще большая пуделиха одна, но несколько лет назад умерла. Мне ее в Новосибирске на концерте, где я О Mio Babbino Caro с ля-бемолями пела, в корзинке с цветами подарили, и когда очередной ля-бемоль я брала, чуть эту корзинку не уронила, потому что оттуда вдруг «аха-а-а» послышалось. Там маленькая собачулька сидела — мы ее Дашкой назвали, и она очень много лет в любви прожила и в счастье.
Очень смешная история с ней приключилась... Из Новосибирска мы в Алма-Ату поехали, там меня в шикарный отель для всяких бонз поселили, и, конечно, Дашка на красивый ковер небесного цвета написала. Я все утро его терла, терла — отмыть не могла, Альгис проснулся, тоже тер, тер, тер, а потом уборщица вошла и руками всплеснула: «Да что вы стараетесь-то? — лет пять уже этому пятну» — мы так смеялись.
— Это правда, что у одной из ваших собачек даже пропуск в Большой театр был?
— Ничего подобного. Я должна была в Мадриде в Королевской опере «Пиковую даму» с Доминго петь: приехала туда с Кармен — старшую девочку так зовут, а вахтер не пускает. «Но это же как ребенок мой, я не могу собаку оставить, она будет плакать, — говорю. — Мне что, усыплять ее? Что за дурость такая? Либо я с ней ходить буду, либо контракт разорву и уеду». Наконец, пустили меня, но строго-настрого предупредили: «На завтра бебиситтера ищите, пожалуйста».
Все пять часов, пока репетиция шла, Кармен в шубке тихохонько у меня просидела, голову положив на лапки. Режиссер поинтересовался: «А что это она такая спокойная?», а я в ответ: «Она с детства привыкла. Когда у меня концерт, в кресло ее в кулисах сажаю, и там она слушает». — «И не прибежит к вам?». — «Нет». — «А может Графиня в Летний сад выйти с собачкой?». — «Да запросто», — говорю, и на следующий день пропуск в Королевскую оперу мне выписали, где было «Елена Образцова» указано, и второй пропуск протягивают. «А это что?» — удивилась. Смотрю, а там: «Кармен Образцова, артистка» — очень смешно было.
— Роды у Кармен, говорят, вы принимали лично...
— Да, и это страшно было — неандертальцем себя чувствовала, потому что не знала, чего куда тащить, где хватать, к тому же после родов что-то еще выскочило... Думаю: то ли обратно запихнуть, то ли вытаскивать — в общем, по наитию все это делала.
— Сколько щеночков на свет появилось?
— Тогда Мюзетта одна родилась, а вот она пятерых ребятишек уже принесла. У нее супруг очень красивый был мальчик — белый пудель (мои-то предыдущие все черненькие). Дома его звали Павлик, а вообще-то он фон-бон Караян и еще что-то — голубых, одним словом, кровей. У Мюзеттки я тоже роды принимала — ее сынок Мишель теперь мой возлюбленный, а потом он любовью с бабушкой занимался и с мамой.
— Сплошной инцест...
— Ужас! Парнишка у нас такой, но мне сказали, что у собачек только с братьями и сестрами любовью заниматься нельзя.
— Слава Богу!
— Не говори! (Смеется).
— Монтсеррат Кабалье до сих пор на сцену выходит, правда, слово «выходит» в данном случае не очень уместно — как вы считаете, это правильно?
— Думаю, что для музыки этого делать не надо, но для певицы... Так сложно сцену оставить... Я, например, тоже до сих пор выхожу, а ведь мне уже 75 лет.
— А кто даст?
— Тем не менее еще пою, и прилично. Недавно концерт в Малом зале консерватории у меня был: вот какую-то энергию Боженька дал — как молодая, пела. Новую программу Листа исполнила, французскую музыку мою любимую, но вот так, с огромным трудом, на трость или руку опираясь, выходить и петь плохо я бы, наверное, все-таки не решилась.
— На сцене Большого появиться сегодня еще можете?
— А я до сих пор «Пиковую даму» пою, и не только в Большом и Михайловском театрах, а по всему миру — сейчас вот опять «Пиковая» у меня будет.
— С возрастом голос хуже становится?
— Да, безусловно — менее ярким по окраске, меньше обертонов имеет, да и просто слабеет. Надо еще знать, как уходить: какую музыку можно петь, а какую не надо.
— Примеров, когда с возрастом голос лучше становился, вы не знали?
— Увы.
— Науке эти случаи...
— ...(вместе) неизвестны...
— Вы до сих пор по нескольку часов в день репетируете...
— Да, это правда — недавно вот спеть в Большом оперу «Руслан и Людмила» пыталась, так репетировали по шесть часов: три утром и три вечером.
— Это же физическая нагрузка какая...
— Безумная!
— И вы, стоя на ногах, выдерживаете?
— Сейчас, в моем возрасте, это очень тяжело, я даже потом попросила, чтобы только утром или только вечером оставили, а в «Ла Скала» мы, когда молодые были, по девять часов репетировали: с девяти до 12-ти, потом с трех до шести и с девяти до полуночи. Зато дирижер мне не нужен был — друг друга мы хорошо знали и чувствовали, и певцы одной семьей были, одним организмом.
— «О чем вы мечтаете?» — спросили у вас журналисты. «Сначала умереть, а потом перестать петь», — ответили вы...
— По-прежнему так хочу — сначала умереть, а потом уже петь закончить, а может, Бог даст еще на небесах, на том свете немножко попеть.
— В то, что тот свет есть, верите?
— Я абсолютно в этом убеждена!
— Лучше нету того света...
— Я даже придумала, что такое для меня ад и рай — в том мире, куда люди уходят, наши души, мне кажется, станут прозрачными, друг про друга все будут знать все, и если человек светлым и добрым был, там ему будет уготован рай, а если подонком был и поганцем, ждет его ад.
— Мне с вами так хорошо было, что расставаться не хочется...
— И мне с тобой...
— Попрошу-ка я вас напоследок экспромтом что-нибудь спеть...
— Вот уж не ожидала (смеется). Правда, да? Не знаю, смогу ли сегодня, но можно попробовать (поет):
На улице дождик
Землю поливает.
Землю поливает,
Брат сестру качает.
Ой, люшеньки-люли,
Брат сестру качает...
Вырастешь большая,
Отдадут тя замуж.
Отдадут тя замуж
В деревню чужую...
Ну вот...
— Как грустно...
— А можно и так (на итальянском поет): «Vorrei baciare i tuoi capelli neri» — «Я хотела бы целовать твои волосы черные...»!
— Браво, Елена Васильевна, браво!
Автор: Дмитро Гордон
Джерело: www.bulvar.com.ua
|